Мы говорили с ним о многом: о том, как вымирают российские деревни, о его походах в сибирскую тайгу, о войне и ее роли в семейной истории. Он рассказал мне о ветеранах, с которыми общался лично, о том, как их слова существенно разнились с официальной пропагандой. О том, как жившая в оккупации знакомая старушка при немцах впервые попробовала шоколад, а другой бывший пехотинец поведал, как свои же расстреляли на глазах у всего его взвода двух испугавшихся в атаке молодых мальчишек. В итоге, сошлись во мнении, что не нам судить людей того времени за их поступки и действия.

Наступил вечер, мы приготовились ко сну. Внезапно я увидела на теле переодевшегося собеседника татуировку в виде надписи "REIH III" и нацистского орла со свастикой. Разговаривать с ним мне резко расхотелось, и я задумалась о другом своём безмолвном попутчике.

Долгие 78 лет прошли с того времени, как боец Чистов упал, сражённый пулей немецкого автомата, в болоте Гороховом. Упал, не успев передать родным последние слова через боевых товарищей, не взглянув в последний раз на жену и детей. Его жизненный путь закончился в этом схождении географических координат. А потом координаты вновь сошлись, спустя десятилетия, в точке удара поискового щупа. Останки Чистова были найдены, затем нашли его потомков, и некогда прерванный его земной путь возобновился. Так уж сложилось, что меня выбрали к нему в попутчики.

Два дня в поезде и ещё десятки километров на машине до далекой деревни в Челябинской области, откуда трижды уходил на войну Николай Чистов, и теперь - в третий раз возвращался. В небольшом контейнере, потому что беспощадные время и ленинградское болото почти ничего не оставили от этого храброго воина.

Мне всегда казалось, что фашизм - это очень далеко от нас. Это крупные парады СС в Латвии, это воюющие нацбаты в Украине. В конце концов, это неуловимые малолетние идиоты, которые по дурости своей, не ведая, что творят, торопясь, воровато разрисовывают свастиками стены зданий. Казалось, это где-то далеко и недосягаемо. А координаты сошлись - в этом самом купе, где три человека оказались по разные стороны баррикад. Уже потом попутчик рассказал мне, что это была его попытка выразить протест советской власти, его и многих других молодых людей того времени. Тем более странным это было для меня, ведь этот человек сам был сыном труженика тыла, общался с ветеранами ещё тогда, когда многие из них были в добром здравии и памяти, в отличие от меня, узнавшей войну через болотный поиск и архивные документы.

Я не захотела спрашивать и ничего не стала говорить мужчине, просто потому, что не видела в этом смысла. Это был его выбор. Так же, как и моим выбором было посвятить себя сохранению памяти о воинах, погибших в годы Великой Отечественной войны. Я везла останки бойца для захоронения на Родине, попутчик просто возвращался домой. И в гробовом молчании купе, уставившись в разные окна, каждый думал о своём пути.